Сэр Филип Сидни как «культовая фигура» Елизаветинской эпохи. Биография

О.В. Дмитриева

Правомерность применения термина «культовая фигура» к эпохе, не знавшей средств массовой коммуникации, разумеется, может быть поставлена под сомнение. Однако если данное понятие и является анахронизмом для XVI в., то этого нельзя сказать о самом феномене коллективной одержимости некой личностью и превращения ее в объект неумеренных восторгов и поклонения. С этой точки зрения Ф. Сидни (1554-1586), бесспорно, можно отнести к разряду «культовых фигур» благодаря тому уникальному месту, которое он занимал в общественном мнении Елизаветинской поры. Никто другой, будучи всего лишь частным лицом, не пользовался таким безграничным моральным авторитетом и (если не искренней, то по крайней мере широко декларируемой) любовью современников, представлявших самые разные социальные, профессиональные и интеллектуальные слои. Его равным образом боготворили придворные, профессиональные военные, ученые, литераторы и поэты, государственные мужи и протестантские теологи как в Англии, так и на континенте. С Сидни как с эталоном соотносили себя и других, оценивая их качества и поступки. Мотив «образцовости» сэра Филипа, его как некой «модели» или «зерцала» очень настойчиво звучал в мемуарах, корреспонденции, литературе XVI в.

Многократно и на разные лады эту мысль развивал первый биограф Сидни и друг его детства Фулк Грэвил, сравнивая его с «сигнальным огнем» или «маяком» английской нации, «поднимающимся над нашим родным берегом выше любого частного Фаросского маяка в чужих краях, чтобы по точной линии их собственного меридиана они учились плыть через проливы истинной доблести в спокойный и широкий океан человеческой чести». «Почетно подражать или ступать по следам такого человека», - провозглашает он, признаваясь, что и сам стремится «плыть согласно его компасу». Сидни, по его словам, - «человек [который хорош] для любого поприща - для завоевания, колонизации, Реформации, всего, что считается среди людей самым достойным и сложным, и при этом он так человечен и привержен добродетели».

Отец Сидни, сэр Генри, писал младшему брату Филипа: «Подражай его доблестям, упражнениям, занятиям и действиям. Он редкостное украшение этого века, формула, согласно которой все молодые джентльмены нашего двора, склонные к добру, вырабатывают свои манеры и строят жизнь». Этот пассаж можно было бы легко приписать отцовскому тщеславию, если бы не множество созвучных высказываний, принадлежавших незаинтересованным лицам. Известный лондонский хронист Дж. Стау, например, утверждал, что Сидни «был истинным образцом достоинства», а У. Кемден считал, что в Англии мало кто мог сравниться с ним в манерах и владении иностранными языками.

Доказательством искреннего восхищения сэром Филипом служит тот факт, что по меньшей мере два человека, составляя собственные эпитафии, близость с ним отмечали как важнейший факт своей биографии, т.е. по сути самоидентифицировались через него. Упомянутый Ф. Грэвил повелел высечь на своем надгробии: «Друг Филипа Сидни», а оксфордский профессор Томас Торнтон: «Наставник сэра Филипа Сидни, этого благородного рыцаря в бытность того в Крайст-Черч».

Складывание легенды о Сидни - совершенном джентльмене началось еще при его жизни, когда он был еще молод и не успел совершить решительно ничего выдающегося на общественном поприще. Природа всеобщей очарованности им в эту пору труднообъяснима. И все же даже иезуит Т. Кэмпион, встречавшийся с ним в Праге, отмечал, что «этот молодой человек столь удивительно любим и почитаем своими соотечественниками». Что же касается союзников по протестантскому лагерю, их характеристики были еще более лестными. Ф. Отман называл Сидни «любимцем всего рода человеческого».

Когда же Сидни погиб, сражаясь за дело протестантизма в Нидерландах, оплакивание его как «первого рыцаря» Англии приобрело поистине общенациональный масштаб. Его тело было переправлено на родину со всеми возможными почестями и торжественно погребено в соборе Св. Павла - редкая честь, оказанная человеку такого ранга, который не был ни крупным военачальником, ни государственным деятелем. По свидетельству современников, траурная процессия с трудом продвигалась по улицам Лондона, заполненным множеством скорбящих, выкрикивавших: «Прощай, достойный рыцарь, любимый всеми друг, у которого не было врагов, кроме случая». Заметим, малодостоверный текст в устах толпы, что, впрочем, не ставит под сомнение присутствия самой толпы, оплакивавшей героя.

Двор погрузился в необычно долгий траур; в течение нескольких месяцев считалось неприличным появляться во дворце в светлых одеждах. Поскольку двору как редкостному собранию честолюбцев искренняя скорбь об утрате одного из их среды едва ли свойственна, можно усмотреть в продолжительном трауре демонстрацию поведения, считавшегося приличествующим данным обстоятельствам. Тем любопытнее, что придворные сочли необходимым столь основательно оплакивать Сидни, отдавая должное его репутации «первого среди английских джентльменов».

Один из протеже Филипа Сидни, поэт Николас Бреттон, в траурной элегии нарисовал картину поистине вселенской скорби над могилой его патрона, перед которой чередой проходили со слезами сама королева, ученые, военные, пэры королевства, горожане и даже иноземцы, очевидно протестанты, хотя, возможно, Бреттон имел в виду и представителей католических держав, ибо он передал их ламентации по-итальянски:

Со всеми оговорками о преувеличенном изображении в поминальной поэзии эмоций, связанных с гибелью Сидни, многие действительно переживали ее как личную утрату, осознав, что Англия потеряла одного из одареннейших джентльменов - многообещающего политика, искреннего протестанта, патриота и талантливого поэта.

Смерть стала центральным событием его жизни и, по желчному, но справедливому замечанию одного из современных исследователей, «пиком его карьеры». После нее миф о сэре Филипе стал формироваться с необычайной быстротой: в течение нескольких лет возникла обширная традиция, посвященная ему и представленная произведениями самых разных жанров: мемуарами, одами, элегиями, поэтическими эпитафиями, авторами которых были лучшие поэты той поры - У. Рейли, Э. Спенсер, Дж. Пил, Н. Бреттон, Э. Дайар и др.

Таким образом, уже в 80-90-е годы Сидни становится объектом осмысления в культуре его эпохи. Оставляя за рамками данного исследования вопрос о том, насколько опоэтизированный образ «первого рыцаря» соответствовал действительности, сосредоточимся на самом мифе о Сидни, его основных составляющих, их внутренней иерархии и возможной эволюции, поскольку очевидно, что общество интуитивно и совершенно безоговорочно увидело в нем свой идеал; следовательно, осознав, что именно импонировало в нем современникам, мы сможем приблизиться к пониманию системы этических ценностей елизаветинского общества.

Миф о Сидни создавался весьма образованными людьми; неудивительно, что в нем отчетливо прослеживаются элементы античного канона жизнеописания, согласно которому подчеркиваются выдающиеся качества будущего героя, которые уже во младенчестве указывали на его высокое предназначение. Один из мемуаристов, доктор Томас Моффет, например, со всей серьезностью утверждал, что Сидни родился с «очаровательной и прекрасной внешностью и со сложением, предназначенным для военного дела... с громким, почти мужским голосом и, наконец, с прекрасным, определенным и абсолютным совершенством тела и души». По-видимому, он был не единственным, писавшим в этом роде, на что указывает ремарка С. Джентили о тех, кто приписывает Сидни «гениальность уже в детстве».

Одними из главных моральных добродетелей юного Филипа неизменно называются серьезность, редкие в молодости мудрость и рассудительность. Ф. Грэвил заявляет, что, хотя был его товарищем с детства, «не знал его иначе как мужчиной... который выказывал благородство и достоинство, не свойственные даже более зрелым годам». В изображении своего друга и биографа, Сидни постоянно думал и говорил лишь об учебе и знаниях, отвергая пустые игры, а занимался столь успешно, что наставникам было чему у него поучиться. Ему вторит Л. Брискетт, который характеризует Сидни словами Цицерона, сказанными в адрес Сципиона Африканского: «Зрелость пришла к нему раньше, чем годы».

Это его свойство очень изящно подчеркивает Бен Джонсон в поэме, посвященной Эдварду Сэквилу, где он рассуждает о том, что

Человек может оказаться великим по воле случая,
Но случайно сделаться добрым - невозможно.
Тот, кто поутру им не был, к вечеру не станет Сидни,
Как и глупец не проснется с утра умнейшим в христианском мире.

Таким образом, имя Сидни становится нарицательным, синонимом самой доброты.

Другой великий елизаветинец, художник Н. Хиллиард, вспоминая Сидни, отмечал в первую очередь это же качество; для него сэр Филип - прежде всего «превосходный человек», а лишь потом доблестный рыцарь, ученый и поэт.

Панегиристы, таким образом, видят в Сидни средоточие всех моральных добродетелей, которые столь высоко ценились в кругах, причастных к гуманистической культуре. И все же с еще большей настойчивостью современники превозносили в нем качества, которые можно с полным правом отнести к «сословным добродетелям», восходящим к позднесредневековому рыцарскому эпосу. Образ, в котором его главным образом воспринимают и представляют читающей публике, - это рыцарь в сияющих доспехах, благородный английский дворянин, затмивший на поле брани всех орландо и баярдов.

Эпоха, безусловно, внесла свои коррективы в трактовку образа идеального рыцаря: Сидни в этой роли выступает утонченным молодым придворным, совершенным учеником Кастильоне, человеком чести, дуэлянтом, блестящим турнирным бойцом, галантным собеседником и поэтом, который, как и положено кавалеру, влюблен в прекрасную даму - таинственную Стеллу его сонетов. Одним словом, он олицетворение идеала неокуртуазного века. Его величают «рыцарем Паллады, не имевшим себе равных»; поэт Дж. Пил именует Сидни «благороднейшим цветком среди всех, что можно отыскать от Востока до Запада», а Эдмунд Спенсер награждает его титулом «первейшего в благородстве и рыцарственности». После гибели сэра Филипа неоднократно отдавали дань его памяти как славнейшему из английских дворян на рыцарских турнирах.

Куртуазный идеал, в свою очередь, пережил трансформацию в Елизаветинскую эпоху под воздействием Реформации и обострения конфессиональной борьбы, неразрывно связанной с отстаиванием национальной независимости Англии. Панегиристы считают своим долгом подчеркнуть, что Сидни не просто галантный кавалер или «коверный рыцарь, достоинства которого состоят в богатом костюме и искусной болтовне». Он настоящий солдат, патриот и ревностный протестант, т.е. истинно христианский рыцарь, в образе которого гражданские добродетели сосуществуют с религиозной идеей.

Поэты любили представлять Сидни в виде рыцаря-пастуха (в таком наряде он однажды появился на рыцарском турнире, заслужив прозвище «первого рыцаря среди пастушков и первого пастушка среди рыцарей»). Стилистика этого образа может ввести в заблуждение, вызывая ассоциации с жеманными, манерными персонажами пасторальной литературы. Однако анализ елизаветинской аллегорической поэзии, неоплатонической по духу, заставляет искать в нем более глубокий смысл. В сознании самого Сидни, Эдмунда Спенсера и их читателей рыцарь-пастух вызывал аллюзии с добрым Пастырем, Христом, носителем истинной веры. Сидни же в роли рыцаря-пастуха воспринимался как страж английской Аркадии, хранитель мирной страны от врагов-католиков, о чем недвусмысленно пишет Дж. Пил: «Сидни несравненный... который бдил и бодрствовал, чтобы отогнать злобного волка от ворот Элизы».

Искренняя приверженность Сидни протестантизму, его усилия по созданию протестантской лиги в Европе и смелая критика планов англо-французского союза были по достоинству оценены современниками. Ф. Грэвил писал, что его друг сделал основой своей жизни веру, которую исповедовал; главными для него были «не друзья или жена, дети или он сам, превыше всего этого он ценил честь Высшего Творца и службу государыне и стране». Картина его славной смерти во имя этих идеалов логически завершала портрет Сидни-патриота, гражданина и христианского мученика. Эту идею точно выразил друг сэра Филипа, Артур Голдинг: «Он умер, не изнывая от безделья или участвуя в мятеже... и не от того, что коснел в удовольствиях и приятном безделье, но от мужских ран, полученных на службе его государыне, при защите угнетенных, утверждая единственно истинно кафолическую христианскую религию, среди благородных, доблестных и мудрых мужей, в открытом поле, как истинный воин, - славнейшей смертью, которой только и может желать христианский рыцарь».

Печальное повествование о трагической гибели Сидни от раны, полученной при осаде небольшого нидерландского городка Зутфен, занимает особое место в Сидниане. Рассказ о его недолгой карьере военачальника (ему было поручено командовать отрядом в экспедиционном корпусе графа Лейстера) позволяет биографам вернуться к античному канону жизнеописания: в своих мемуарах Фулк Грэвил, очевидно находившийся под впечатлением от Ксенофонта или римских авторов, рисует Сидни мудрым и заботливым полководцем, который проводит в армии разумные преобразования. За неимением более весомых примеров деятельности сэра Филипа в этой области ему приходится ссылаться на то, что тот «воскресил древнюю дисциплину порядка и молчания на марше». В первом в своей жизни сражении у местечка Аксель Сидни, как и положено герою, обращается к солдатам с пламенной речью, которая, по словам хрониста Дж. Стау (не присутствовавшего там), «так настроила и объединила людей, что они мечтали скорее умереть, неся эту службу, чем жить» - пассаж, также, по всей видимости, вдохновленный античными образцами, а не реальными настроениями в английском корпусе Лейстера, где солдаты постоянно роптали на офицеров и из-за неуплаты жалованья.

В роковой день второго - и последнего для Сидни - боя большой отряд испанцев попытался пробиться к осажденному Зутфену, но значительно уступавшим им в численности англичанам удалось рассеять врага. В стычке Сидни показал себя настоящим храбрецом, однако, неосмотрительно приблизившись к крепости, был ранен выстрелом из мушкета в ногу, и верный конь принес его, теряющего сознание от потери крови, в лагерь англичан. Раненый держался мужественно: сильное впечатление на соотечественников, читавших позднее мемуары о его последних днях, произвело то, что страдавший от жажды Сидни отдал предназначавшуюся ему флягу умиравшему рядом простому солдату.

Злосчастной причине его ранения - отсутствию поножей и набедренника - было посвящено немало рассуждений. Особенно интересен рассказ Ф. Грэвила, который не был очевидцем событий, а выступал лишь интерпретатором услышанного от непосредственных свидетелей (однако интерпретатором, претендовавшим на то, что он знает Сидни, как самого себя, и лучше других понимает, что им двигало). В его трактовке, Сидни совершает свои действия, постоянно сверяясь с некой античной моделью поведения: «Памятуя о том, что в древних преданиях... достойнейший человек всегда лучше всех вооружен... он надел полный доспех», однако, заметив, что на его товарище по оружию нет набедренника и поножей, он решил последовать его примеру, желая быть с ним в равном положении (по другой версии - чтобы продемонстрировать таким образом пренебрежение к опасности). Качества, проявленные сэром Филипом в обоих эпизодах, - мудрая предусмотрительность и безрассудная бравада, - хотя и противоречат друг другу, характеризуют его в мемуарах Грэвила как истинного героя и безупречного рыцаря. Заметим, что очевидцы высказывали и более прозаическую версию происшедшего (предполагали, что из-за внезапного нападения испанцев Сидни попросту не успел надеть полную броню), однако она, разумеется, не была принята панегирической литературной традицией.

Повествуя о 16-дневной агонии раненого, у которого началась гангрена, Грэвил рисует его истинным стоиком. Присутствовавших около Сидни друзей, докторов и протестантских теологов он предпочитает именовать «божественными философами», с которыми сэр Филип вел беседы о бессмертии души и взглядах античных авторов на этот предмет. В его палатке звучала музыка, в частности написанная, по преданию, самим Сидни, баллада о ране, полученной в бедро. Друзья и близкие сдерживали слезы, подражая стоицизму умирающего. Воспоминания очевидцев, на которые опирался Грэвил, позволяют говорить и о душевных страданиях Сидни, его страхе и сомнениях относительно своей посмертной судьбы, о его отречении от написанных поэм и чувств к таинственной возлюбленной. Тем не менее философские беседы действительно имели место, как и переписка с другом по поводу нового перевода Платона, и Грэвил предпочитает акцентировать именно эту героико-стоицистскую линию в поведении Сидни. С его легкой руки она стала главенствующей в легенде о первом рыцаре Англии.

Еще один мотив, непременно присутствующий в литературной традиции, посвященной Сидни, - прославление его учености и любви к наукам, выделявших его даже на фоне высокообразованных современников. И в этой сфере он служит образцом дворянству, на чем настаивает Ф. Грэвил: «Многие великолепно образованные джентльмены среди нас не станут отрицать, что они стремятся грести и следовать курсом в его кильватере». Сидни, разумеется, не был большим ученым, но действительно питал серьезный интерес к наукам; в круг его друзей входили известные ученые Джон Ди и Бруно, посвятивший ему трактат «О героическом энтузиазме», французский мыслитель юрист Юбер Ланге, философ-рамист Уильям Темпл и др. По воспоминаниям, «редко в церкви или в публичном собрании он не бывал окружен учеными мужами». Самого Сидни постоянно превозносят как «ученого воина» или «ученого рыцаря». В своем «Пастушеском календаре» Э. Спенсер отзывается о нем как о «джентльмене, достойном любых титулов как в науке, так и в куртуазии».

Ф. Сидни интересовался философией и, хотя его греческий был несовершенен, читал Платона и Аристотеля. Он был приверженцем антиаристотелевской традиции и почитателем рамизма, но сохранял при этом независимость суждений, подмечая слабости и у оппонентов Стагирита, о чем писал Т. Моффет: «Как много заблуждений он подмечал у Аристотеля, какое множество - у Платона, Плотина и других авторов, писавших о естественной философии». Среди достоинств Сидни современники отмечали не только его пиетет перед ученостью древних, но и внимание к современным научным теориям: «...при том что он высоко ценил первых хранителей знания, он не отвергал нового из почтения перед древностью».

Отдельный повод для похвал в адрес Сидни давало его превосходное владение древними и новыми языками - латынью, греческим, итальянским и французским, - обеспечившее ему успех как при английском, так и при иностранных дворах. Французов и итальянцев поражало изящество стиля, которым он изъяснялся, наряду с глубиной суждений и остроумием.

О репутации Сидни как человека высочайшей образованности напоминает в оде, обращенной к его племяннику, Бен Джонсон, давая юноше настоятельный совет учиться, памятуя о том, чье имя он носит и какие надежды будут возлагать на него окружающие.

Еще одна черта, вызывавшая восторженные отзывы о сэре Филипе, - его щедрое меценатство и патронат, качества, особенно ценимые вечно нуждавшимися представителями как «свободных», так и прочих искусств. Несмотря на то что он был небогат, Сидни покровительствовал множеству поэтов, писателей, переводчиков, среди которых были такие известные личности, как У. Кемден, Э. Спенсер, Т. Нэш, Н. Бреттон и др. По словам Грэвила, «не было такого талантливого живописца, умелого инженера, превосходного музыканта или другого искусного мастера выдающейся репутации, который, будучи известен этому славному духу (т.е. Сидни. - О.Д.), не нашел бы в нем искреннего и совершенно бескорыстного друга». Подобно Зефиру, «он вдыхал жизнь повсюду, где веял», «университеты за границей и дома отзывались о нем как о Меценате, посвящали ему свои труды и обсуждали с ним каждое изобретение или приращение знания». Многие литераторы благодарно вспоминали о его поддержке: Э. Спенсер признавался, что «именно Сидни был тем, кто заставил его Музу воспарить над землей», а Томас Нэш воззвал к нему в речи, сокрушаясь, что с уходом Сидни в Англии больше некому пестовать таланты. «Благородный сэр Филип Сидни! Ты был сведущ в том, что приличествует ученому, ты знал, ценой каких страданий, мук и трудов достигается совершенство. И каждый талант ты умел поощрить по-своему, каждому уму - отдать должное, каждому писателю - воздать по заслугам, потому что не было никого более доблестного, остроумного или ученого, чем ты. Но ты упокоился в своей могиле и оставил нам слишком мало наследников своей славы; слишком мало тех, кто ценит сыновей муз и от своих щедрот орошает те распускающиеся, как бутоны, надежды, которые были взлелеяны благодаря твоей щедрости».

Образ Сидни как патрона искусств и наук курьезным образом обыгрывается в поэме под названием «Урания сэра Филипа Сидни» (1637), написанной одним из его прежних преподавателей в Оксфорде - Натаниэлом Бакстером. Последний воображает картину собственной смерти и появления в мире теней, где его встречает дух Сидни, вопрошая, кто он таков. Бакстер ответствует, что «некогда был наставником великого Астрофила», а ныне наг и несчастен, и все его добро составляют посох и греческая свирель. К его радости, Сидни узнает профессора и поручает его заботам Цинтии: «Сестра дражайшая, заботься о моем наставнике, ибо в своем предмете он был неподражаем». Таким образом, даже в Элизиуме Сидни отводится столь привычная для всех роль, которую он играл в жизни, - попечителя и патрона.

Принимая во внимание, с какой тщательностью каждая из добродетелей Ф. Сидни была осмыслена и обыграна в посмертной литературе о нем, нельзя не заметить, что его собственному поэтическому дару она уделяла незаслуженно мало внимания, и если потомки воспринимают его в первую очередь как великого поэта, то его современникам это не представлялось главным. Этому было немало причин. Первая заключалась в том, что круг осведомленных о том, что Сидни пишет стихи, был достаточно узок, хотя, как полагают, упражняться в версификации он начал, по-видимому, еще в университетские годы. Этот круг включал несколько десятков человек: близких друзей, членов поэтического кружка, именовавшегося «Ареопагом» (Э. Дайар, Г. Харви, Ф. Грэвил, Д. Роджерс. Э. Спенсер); родственников: графа Лейстера (эксплуатировавшего его поэтический дар в политических целях), сестру Мэри (графиню Пемброк), королеву и придворных. Для последних, впрочем, его талант, вероятно, представлялся чем-то обычным, поскольку образованные люди его круга непременно упражнялись в стихосложении. Оценить же масштаб дарования Сидни, отличавший его от прочих дилетантов, не представлялось возможным, поскольку ни одно из его произведений не было опубликовано при жизни.

Кроме того, следует принимать во внимание и снисходительное отношение к поэзии, свойственное аристократической среде; она могла рассматриваться лишь как увлечение джентльмена, но отнюдь не как серьезное занятие для него. Сам Сидни, как доказывают современные исследования, весьма тщательно работавший над отделкой своих стихов, был тем не менее склонен изображать их «безделками», скромными плодами случайных досугов. Даже свой трактат «Защита поэзии» он называл забавой или игрушкой, потребовавшей большого расхода чернил, поддерживая в соответствии с модой иллюзию легкости в отношении своих опусов.

В том же ключе, невольно принижая достоинство писательского труда (но не дарования Сидни), говорит о его работах Ф. Грэвил: «Его книги были скорее памфлетами, набросанными, чтобы занять время и развлечь друзей». Разумеется, Сидни восхваляли как поэта, но поначалу это были лишь спорадические упоминания, подобные одной строке в «Поминальной песне Колина Клаута» Э. Спенсера, где только имя Астрофила служит отсылкой к его сонетам. Поэтический дар рассматривается как нечто дополняющее прочие достоинства этой многогранной натуры, чаще всего - его героизм и доблесть. Примеров такого рода множество. Дж. Ветстоун, например, писал:

Вокруг его шлема - лавровый венок,
А рядом с мечом - серебряное перо.

У. Рейли величал Сидни одновременно «Сципионом и Петраркой нашего времени», но в обоих случаях «меч» предшествует «перу», а Сципион отодвигает Петрарку на второй план. При жизни Сидни, пожалуй, лишь С. Джентили указал на поэзию как на главное поприще молодого английского аристократа: «Другие восхищаются в тебе, Филип Сидни, блеском твоего рождения, гениальностью уже в детстве, способностью к любой философии, почетным посольством, предпринятым в молодости, и демонстрацией доблести... во время публичных зрелищ и упражнений верхом... Пусть другие прославляют все эти качества. Я же не только восхищаюсь, но люблю и почитаю тебя за то, что ты уважаешь поэзию настолько, чтобы достичь высот в ней».

С годами, в особенности по мере появления трудов Сидни, несправедливость принижения его литературного таланта осознается все яснее как англичанами, так и иностранными авторами. Понимание истинного масштаба его таланта и вклада в развитие английского языка и поэзии приходит в конце 90-х годов XVI - начале XVII в., что приводит к заметной смене акцентов и в Сидниане. У Р. Дэниэла Сидни представлен уже не как воин, изредка забавляющийся стихами, но как рыцарь от поэзии, воюющий пером с «тираном Севера - великим варварством», которое он впервые обнаружил и выставил на всеобщее обозрение. Он вдохновил на борьбу многих, и теперь уже немало перьев, как копий, сломано в этой борьбе. (Впервые перо ставится впереди меча, а литературное поприще признается главным для Сидни.) Бен Джонсон, горячий защитник поэзии и драмы, развивает эту линию, не только делая поэтический дар главной чертой Сидни, но и вообще отводя поэту абсолютно доминирующее положение в обществе. В поэме, адресованной дочери Сидни, Елизавете, графине Ретленд, он ставит поэта-творца выше земных монархов, ссылаясь на пример ее отца:

Поэты - гораздо более редкие птицы, чем короли,
И это доказал Ваш благороднейший отец,
Ни до, ни после которого не было равного ему
Среди тех, кто припадал к источнику наших муз.

В другой оде из цикла «Подлесок» Джонсон ставит Филипа Сидни в один ряд с величайшими поэтами древности и современности - Гомером, Сафо, Проперцием, Тибуллом, Катулом, Овидием, Петраркой. «Наш великий Сидни» достойно венчает этот список.

Подводя итог, следует отметить, что в качестве совершенного джентльмена и «первого рыцаря» Ф. Сидни являет собой весьма синкретичный идеал, в котором органично переплетены достоинства, характерные для разных этосов и культурных типов. Он воплощает в себе и традиционные христианские, и куртуазные, и гуманистические добродетели. Однако сам по себе подобный сплав достаточно типичен для эпохи Возрождения. По-видимому, над остальными не менее неординарными личностями его поры Сидни возвышало то, что в каждой из ипостасей, в которых он выступал, и на любом поприще ему удавалось достичь абсолюта, некоего логического предела: как образованный джентльмен и утонченный придворный он превзошел всех; как поэту ему не было равных; как рыцарь он сражался в реальной войне и действительно погиб, как христианин - отдал жизнь за веру, мученически пострадав за нее.

Ключевые слова: Филип Сидни,Philip Sidney,критика на творчество Филипа Сидни,критика на произведения Филипа Сидни,скачать критику,скачать бесплатно,английская литература 16 в.,эпоха Возрождения

Jan. 8th, 2007 | 12:25 pm
mood: дурное
music: Sting - John Dowland"s The Battle Galliard

Раз уж речь зашла о Елизавете, хотелось бы написать об одной из самых любимых личностей той поры, сэре Филипе Сидни. Признаюсь, знаю о нем не слишком много, но и этих ограниченных биографических сведений, а также его стихов было достаточно для возникновения симпатии:-)

Сэр Филип Сидни (30.11.1554 - 17.10.1586), поэт, придворный и воин, является одной из наиболее выдающихся личностей елизаветинской эпохи.
Старший сын сэра Генри Сидни и леди Мэри Дадли, Филип родился в фамильном поместье Пентхерст, в Кенте. Его мать была дочерью Джона Дадли, герцога Нортумберленда, и сестрой Роберта Дадли, графа Лестера, фаворита Елизаветы I. Его младшая сестра Мэри вышедшая замуж за Генри Герберта, графа Пемброка, была переводчиком и меценатом. Именно ей Сидни посвятил свою самую большую работу, роман "Аркадия". Крестным отцом Сидни-младшего стал испанский король Филипп II.
Пройдя обучение в Шрусбери-скул и оксфордском колледже Крайст-Черч, Филип три года путешествовал по Европе, посетив Францию, где принимал участие в брачных переговорах между Елизаветой и герцогом Алансонским, а также стал свидетелем Варфоломеевской ночи, Германию, Италию, Польшу и Австрию. Во время поездки Сидни не только совершенствовался в знании языков, но и встречался со знаменитыми политиками и мыслителями того времени, к примеру, со знаменитым поэтом Торквато Тассо.
Вернувшись в Англию в 1575 году, Сидни повстречал 13-летнюю Пенелопу Деверо, вдохновившую его на написание знаменитого цикла из 108 сонетов "Астрофил и Стелла" (1581, опубл. в 1591), ставшего значимым явление в английской поэзии (он использовал стихотворные приемы своего любимого Петрарки, не впадая, однако, в зависимость от итальянского учителя). Граф Эссекс, отец девушки, планировал выдать дочь за Сидни, однако его смерть (1576) расстроила брачные планы.
Филип же посвятил себя не только искусству, но и политике, защищая административные преобразования своего отца, бывшего наместником в Ирландии, а также выступая против французского брака королевы, что привело к ссоре Сидни с Эдвардом де Вером, графом Оксфордским. Последовал вызов на дуэль, однако Елизавета запретила этот поединок. Филип написал длинное письмо королеве, в котором обосновывал безрассудство брака с герцогом Анжуйским. Елизавета была возмущена подобной дерзостью, и Сидни пришлось удалиться от двора.
Во время опалы поэт сочинил роман "Аркадия" (1581, опубл. в 1595), посвятив его своей сестре, и трактат "В защиту поэзии" (1580, опубл. в 1590). Другой знаменитый елизаветинец, Эдмунд Спенсер, с которым Сидни свел знакомство в тот период, посвятил свой "Пастушечий календарь" именно ему. Вполне вероятно, Сидни принимал участие в кружке английских гуманистов "Ареопаг", призванном приблизить английский стих к классическим образцам. Также он начал стихотворный перевод книги Псалмов, законченный после его смерти его сестрой.
В 1581 Сидни вернулся ко двору. В том же году Пенелопа Деверо вышла, против своей воли, за лорда Роберта Рича.
В 1583 поэту было пожаловано рыцарское звание.
Первоначальные планы женитьбы Филипа на Анне, дочери Уильяма Сесила, министра королевы Елизаветы, расстроились ближе к 1571. В 1583 Сидни женился на 14-летней Фрэнсис, дочери сэра Фрэнсиса Уолсингема, государственного секретаря.
В следующем году поэт познакомился с Джордано Бруно, который впоследствии посвятил ему две из своих книг.
Семейные традиции и личный опыт (во время Варфоломеевской ночи он находился в парижском доме Уолсингема) сделали Сидни пылким протестантом. Он неоднократно высказывался в пользу нападения на Испанию, а также создания протестантской лиги - для отражения мощи Испании и ее католических союзников. В 1585 он был назначен губернатором голландского Флиссингена, годом позже командовал удачным нападением на испанские войска вблизи крепости Аксель. Несколько месяцев спустя Сидни сражался под началом сэра Джона Норриса в битве при Зютфене, во время которой был ранен в бедро. Через двадцать два дня сэр Филип скончался. Согласно известной истории, раненый, он отдал свою флягу другому изувеченному солдату, со словами: "Тебе она нужнее, чем мне" (Thy need is greater than mine).
Филип Сидни был похоронен в лондонском соборе Св.Павла (16.02.1587). Еще при жизни для многих англичан поэт стал символом идеального придворного: образованный, ловкий - и в то же время, щедрый, отважный и импульсивный. Эдмунд Спенсер увековечил его как одного из самых блестящих представителей английского рыцарства в своей элегии Astrophel, одном из величайших произведений английского Возрождения.
При жизни поэта его произведения не печатались, будучи известными узкому кругу почитателей. В 1591 году графиня Пемброк собрала воедино и издала сочинения брата.
Самым первым биографом Сидни стал его школьный товарищ и друг Фульк Гревил.
В 1590 вдова поэта вышла за Роберта Деверо, графа Эссекса, несостоявшегося шурина Сидни, родив ему троих детей.
Один из участников т.н. "Ржаного заговора" (1683), Алджернон Сидни, приходился внучатым племянником сэру Филипу.

Филип Сидни

Пенелопа Деверо, леди Рич

Фрэнсис Уолсингем

Роберт Деверо, 2-ой граф Эссекс

Ранение Филипа Сидни

|

Comments {10}

(no subject)

from:
date: Jan. 8th, 2007 10:43 am (UTC)

Да-да, у него есть дивное стихотворение “My true love hath my heart and I have his”, которое Лестер читает Елизавете в фильме «Елизавета». Насколько я помню, он считался идеалом рыцарством и его смерть очень оплакивали.
Спасибо за портреты;)

|

Надеюсь, не будут забыты...

from: labazov
date: Jan. 8th, 2007 11:26 am (UTC)

Его сестра Мэри Сидни Герберт, графиня Пембрук и его дочь Елизавета, жена Роджера Мэннерса, графа Рэтленд.
По версии И.Гилилова супружеская пара Мжннерс и была "Шекспиром", а по версии В. Новомировой - "Шекспиром" была Мэри Сидни Герберт и ее сыновья. См. Загадка личности Уильяма Шекспира. .

P.S. Есть и абсолютно умозрительная, но любопытнейшая конспирологическая версия, что Филип Сидни не погиб, а скрылся, и из "подполья" вместе с Эдвардом де Вером, графом Оксфордским, создал "Шекспира".

Филип Сидни - английский поэт и

Аристократ по рождению, выпускник Оксфорда, Сидни питал любовь к наукам, языкам и литературе и стал покровителем поэтов, прежде чем прославился в этом качестве сам.

Готовясь к дипломатическому поприщу, он три года провёл на континенте во Франции, где сблизился с литераторами-протестантами Маро, Дюплесси-Морне, Безой. Пережив в Париже Варфоломеевскую ночь, Сидни горел желанием сражаться за дело протестантизма. с 1576 занимал должность кравчего. В 1577 был назначен послом при императорском дворе в Праге, где провел один год, после чего из-за своих религиозных идей попал в опалу. Королева не разделяла его религиозные идеи; тогда он удалился на время в свои поместья, где неожиданно раскрылся его поэтический талант. Этому способствовали литературные досуги в кружке его сестры Мэри, будущей графини Пемброк, покровительницы искусств. В сельской тиши Сидни создал цикл лирических сонетов и возвратился ко двору в блеске новой литературной славы, после того как Елизавета милостиво приняла посвящённую ей пастораль «Майская королева» и в 1583 году сделала его рыцарем. В столице вокруг него сплотился кружок поэтов, названный Ареопагом, включавший Габриэла Харви, Эдмунда Спенсера, Фулька Гревила и Эдварда Дайара. Отныне Сидни сделался в глазах современников английским воплощением совершенного придворного, сочетая аристократизм, образованность, доблесть и поэтический дар.

В 1581 и в 1584-5 становился членом Кентского парламента. В 1583 отправился на войну в Нидерланды. Достиг там военных успехов. В середине 1585 года назначен губернатором завоеванных территорий и руководителем королевской конницы. В течение года под его руководством англ. войска не добились результата, в проигранной битве при Зютфене Сидни был тяжело ранен. Во время транспортировки в Арнхем получил заражение крови, от которого скончался. Тело его перевезли в Англию и с королевскими почестями похоронили в соборе Св. Павла 16 февраля 1587. Трагическая гибель протестантского героя сделала его английской национальной легендой, и в течение многих лет сэр Филип оставался самым популярным поэтом в Англии. Он же стал первым из поэтов елизаветинской эпохи, чьи стихи перевели на другие европейские языки.

Сидни питал любовь к наукам, языкам и литературе и стал покровителем поэтов, прежде чем прославился в этом качестве сам.

Отдавая должное и другим формам поэзии - элегиям , балладам , одам , героическому и сатирическому стиху, после Сидни английские поэты предпочитали сонет всем остальным. Э.Спенсер, Д.Дэвис оставили сотни миниатюрных шедевров, заключённых в неизменных 14 строчках.

Ф. Сидни выступил как серьёзный теоретик литературы и искусства в трактате «Защита поэзии » - эстетическом манифесте его кружка, написанном в ответ на пуританские памфлеты, осуждающие «легкомысленную поэзию». Он проникнут гуманистическими размышлениями о высоком предназначении литературы, воспитывающей нравственную личность и помогающей достичь духовного совершенства, которое невозможно без сознательных усилий самих людей. По мнению автора, цель всех наук, равно как и творчества заключается в «познании сущности человека, этической и политической , с последующим воздействием на него». С юмором и полемическим задором, опираясь на «Поэтику » Аристотеля , а также примеры из античной истории, философии и литературы, Сидни доказывал, что для пропаганды высоких нравственных идеалов поэт более пригоден, чем философ-моралист или историк с их скучной проповедью и назидательностью. Он же благодаря безграничной фантазии может свободно живописать перед аудиторией образ идеального человека. Поэт в его глазах вырастал в соавтора и даже соперника Природы: все остальные подмечают её закономерности, и «лишь поэт … создаёт в сущности другую природу, … то, что лучше порождённого Природой или никогда не существовало… »

Мысли Сидни о предназначении поэзии были восприняты лучшими литераторами той поры - Э.Спенсером, У.Шекспиром , Б.Джонсоном . Он заложил традицию, определившую лицо литературы в эпоху королевы Елизаветы, творимой поэтами-интеллектуалами, одержимыми высокими этическими идеалами, но чуждыми обывательскому морализаторству.

Ф. Сидни и его протеже Э. Спенсер стали зачинателями английской пасторали. В г. был опубликован незавершённый роман Сидни «Аркадия », в котором вольно чередовались проза и стихи, повествующий о захватывающих приключениях двух влюблённых принцев в благословенном краю, идиллическое описание которого воскрешало образ античной Аркадии , но в то же время в нём угадывается пейзаж родной поэту Англии.

Ссылки

• Е.В. Халтрин-Халтурина . Антология поэтических форм в “Старой Аркадии” Филипа Сидни: под знаком противостояния Аполлона и Купидона // Стих и проза в европейских литературах Средних веков и Возрождения / Отв. ред. Л.В. Евдокимова; Ин-т мировой лит. им. А.М. Горького РАН.– М.: Наука, 2006.). (на русском, в авторском оформлении и с разрешения автора)

Wikimedia Foundation . 2010 .

Смотреть что такое "Филипп Сидней" в других словарях:

Филипп (Philip Sidney, 1554 1586) один из крупнейших представителей английской дворянской литературы эпохи Возрождения. Аристократ по происхождению, блестящий представитель елизаветинского двора, храбрый воин, поэт, критик, путешественник,… … Литературная энциклопедия

- (Sidney, 1554 86) английский поэт. Род. в аристократической семье (он был племянником лорда Лейстера), получил прекрасное образование, побывал во Франции, Германии и Италии, всюду знакомясь с поэтами, учеными и художниками, был желанным гостем… …

Джон Кей (англ. John Phillip Key; род. 9 августа 1961 года, Окленд, Новая Зеландия) новозеландский политический деятель, лидер Национальной партии Новой Зеландии. 8 ноября 2008 года на 49 х общенациональных выборах Национальная партия одержала… … Википедия

Культура Возрождения в Англии - Культура Возрождения с её идейной основой философией и эстетикой гуманизма возникает прежде всего на итальянской почве. Неудивительно, что влияние Италии можно заметить у всех английских писателей эпохи Возрождения. Но гораздо заметнее, чем… … Всемирная история. Энциклопедия

Драматическое воспроизведение дурного, порочного, но такого только, что возбуждало бы смех, а не отвращение (Аристотель, Поэтика, гл. V). Это определение, данное в Греции, верно и для современной К., хотя на пути ее развития чисто этическое… … Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона

Составляет особую отрасль философии, занимающуюся красотой и искусством. Самый термин Э. происходит от греческого αίσθετικός, что значит чувственный, и в таком смысле встречается еще у самого основателя науки о прекрасном, Канта, в Критике… … Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона

- (лат. humanus человечный) система мировоззрения, основу которого составляет защита достоинства и самоценности личности, ее свободы и права на счастье. Истоки современного Г. восходят к эпохе Возрождения (15 16 вв.), когда в Италии, азатем в… … Философская энциклопедия

- (от лат. humanitas человечность, humanus человечный, homo человек) мировоззрение, в центре которого находится идея человека как высшей ценности; возникло как философское течение в эпоху Возрождения (см. ренессансный… … Википедия

Гуманизм (от лат. humanitas человечность, лат. humanus человечный, лат. homo человек) мировоззрение, в центре которого находится идея человека как высшей ценности; возникло как философское течение в эпоху Возрождения (см. ренессансный гуманизм) … Википедия

Филип Сидни

Некоторые сонеты

Филип Сидни

Некоторые сонеты

С тех пор я болен, как гроза ушла:

С тех пор мне страшно, что за мной следят;

С тех пор сирены в путь меня манят;

4 С тех пор завеса на глаза легла;

С тех пор мой ум впитал смятенья яд;

С тех пор душе свобода тяжела;

С тех пор у снега я прошу тепла

8 И слабым чувством в плен рассудок взят.

Ну что ж, Любовь, я подчинюсь ярму

И поступлю, как требует закон,

Поскольку тот, кто разбивал тюрьму,

Сказать по чести, не бывал спасен.

Ах, столько чар в тюремщике моем,

14 Что я согласен вечно быть рабом.

перевод А. Шараповой

Великая Любовь сошла ко мне,

Рождая в сердце робость и недуг

И, как заклятый недруг на войне,

4 Ища в убийстве худшую из мук;

Не красотой заряжен дерзкий лук,

Но прелестью, влекущею вполне,

И добродетель не поможет мне,

8 И падает рассудка меч из рук:

Живой, я смерти пошлину плачу,

Чудовища мне снятся наяву,

Я тяжесть непомерную влачу

И помощь бесполезную зову

Но мысль голодной смертью умерла,

14 Отведав с Купидонова стола.

перевод А. Шараповой

На мотив:

Non credo gia ehe pin infelice amante

Огонь пылает от моих скорбей,

И небо льет обильные дожди,

Вода рыдает на брегах морей,

Скорбит земля у неба на груди.

Слава ко мне спешит,

Время уходит прочь,

Пространство с тоскою зрит,

Как бесконечна без надежды ночь.

Лишь ей меня не жаль. Мне вслед горят

Ее глаза жестокими огнями,

Но пламя этих глаз

12 В моей душе поддерживает пламя.

Сожги меня, огонь, чтоб не гореть мне,

О воздух, сгинь, чтоб не дышать тобой,

Возьми меня, вода, чтоб не жалеть мне,

Земля, разверзнись, сердце успокой.

Слава, убей мой дар,

Время, пробей мой час,

Пространство, ускорь кошмар,

Стихии, меры, умоляю вас!

Но вся природа в страхе отвернулась,

И смерть склонилась перед ней, живой.

О смерть, ты обманулась:

24 Надменная пренебрегает мной.

перевод А. Шараповой

На тот же мотив

Когда шумит ликующий апрель

И землю пробуждает ото сна,

Надрывно льется Филомелы трель,

Как будто гроздью терний пронзена:

Скорбя и сожалея,

Она поет уныло

Печаль ей грудь сдавила,

То память о насилии Терея.

Твоя земля в цветах, моя - мертва.

12 Вонзаются шипы в мои слова.

У Филомелы нет другого горя,

Как только память о любви отмщенной.

Возвышенная слабость плачет, споря

С отчаяньем обиды непрощенной.

Но за мое страданье

Мне песни не дано.

А ведь не все ль равно?

Снести насилье легче, чем желанье.

Найди, о Филомела, каплю счастья

Хотя бы в том, что я терзаюсь страстью.

Твоя земля в цвету, моя - мертва.

24 Вонзаются шипы в мои слова.

перевод А. Шараповой

4 Светлая леди.

Где любовь, где яства ее столов?

Где глаза, смотревшие сквозь туманы?

Где уста? Теперь они вместо слов

8 Дарят мне раны.

Где теперь бесценный любви привет?

Где лицо, что солнце мне затмевало?

Где восторг и чудо? Ужель их нет?

12 Чувства не стало.

Жить ли в рабстве у чувств, что ушли давно?

Бренно слово, гибнут мечта и слава.

Ныне мне возмездье принять дано

16 Чашу отравы.

Что за слово нимфа произнесла?

Как ничтожны рядом слова поэта!

Я не знал, что гибелью мне была

20 Участь дуэта.

Новой боли в сердце не зарони,

Встреть меня улыбкой, когда приду я.

А уйти замыслила - так верни

24 Все поцелуи.

Ты, как нектар, в пищу душе дана.

Волю неба вижу в твоей победе.

Нимфа, к чести женщин ты рождена,

28 Светлая леди.

перевод А. Шараповой

На мотив:

Basciami vita mia

Желанье, спи, - бормочет Красота,

Усни, дитя, твой крик сжимает грудь.

3 Дитя кричит: Уйди, ты не даешь уснуть!

Усни, дитя, сомкни твои уста

Кровать мягка, и ты покоен будь.

6 - Уйди! Твоя любовь мне не дает уснуть.

Постой, малютка, грудь моя пуста.

Дай только молоку наполнить грудь.

9 Дитя кричит: Ну нет! Я не могу уснуть!

перевод А. Шараповой

На мотив испанской песни:

Se tu senora по dueles de mi

Тебе, о сладкая, дана.

Музыкой душа полна.

То была чужая речь,

То, что ты сейчас слыхала,

Ибо потерявший жало

Должен бездыханным лечь.

Слово яд, и слово лгало.

В нем проклятье и вина.

10 Музыкой душа полна.

Все тембры красоты, вся глубина

Тебе, о сладкая, дана.

Музыкой душа полна.

Юность красотой живет

Музыка живет аккордом.

Так, аккорд твоих красот

Разрешился в гимне гордом.

Я живу в сознанье твердом:

Стоишь песен ты одна.

20 Музыкой душа полна.

Все тембры красоты, вся глубина

Тебе, о сладкая, дана.

Музыкой душа полна.

Если кто-то - о ответь!

Высшей тайной осененный,

Встретил на земле мадонну

Разве может он не петь?

Взор небесно-благосклонный

Мне дано прозреть до дна.

30 Музыкой душа полна.

Все тембры красоты, вся глубина

Тебе, о сладкая, дана.

Музыкой душа полна.

Что скрывает этот миг

Под веселою личиной?

В сладкой песни лебединой

Смерти явен жуткий лик.

Пусть мне смерть грозит кончиной.

О любви поет струна.

40 Музыкой душа полна.

перевод А. Шараповой

Четыре следующих сонета были написаны в дни,

когда лицо Возлюбленной поэта поразила болезнь.

О порча жизни, адских врат изгой,

Чудовище по имени Недуг!

Тот горько плачет над своей судьбой,

4 Кто вышел из твоих проклятых рук.

Как опытный грабитель, прячешь ты

В чужом добре свой мерзостный порок:

Ее лицо - обитель красоты

8 Избрать своим пристанищем ты мог.

Она была предметом всех похвал,

А ты хотел, расчетливый злодей,

Чтобы огонь божественный пылал

Над пятнами жестокости твоей.

Но чем сильней ее глаза влекут,

14 Тем более ты ненавидим, плут.

перевод А. Шараповой

О горе мне! Мой дерзостный язык

Владычице моей послал недуг:

В моем недужном сердце вырос крик,

4 Хвалу и скорбь сведя в единый круг;

О, как хвалил я этот нежный рот,

И этот властный взор - любви очаг,

И грудь, к которой припадал Эрот!

8 И ножки (ножки!), их победный шаг.

Меж тем недуг подслушал, как ей льстят,

(Он извинить мне этого не мог),

Он к ней слетел, желанием объят,

И дивное лицо лобзаньем сжег.

Я слишком захвалил ее, любя.

14 Недуг, она не стоила тебя

перевод А. Шараповой

Злосчастья гость, приниженности друг,

Брат немощи, приемыш нищеты,

Дитя проклятья - мерзостный недуг,

4 Ты был низринут с горней высоты.

Но как ты смел соприкоснуться с ней,

Вломиться в двери к чистой красоте,

Чья скромность - щит надежный от страстей.

8 Чьи чувства недоступны суете?

Какое мужество, какая власть

Тебя подвигли? Или демон злой

Нашептывал тебе, какую масть

Ты должен выбрать козырем, изгой?

Но раз она твоя - найди запрет,

14 Чтобы она не говорила "нет".

перевод А. Шараповой

"О злой недуг", - твердят ее уста.

Да знает ли она, какой разор

Постиг людей? Как гибнет красота?

4 Или она не знает до сих нор,

Что люди в страхе опускают взор,

Увидев, что она давно не та,

И там, где красоту похитил вор,

8 Сулит печаль земная суета?

Но мудрость в ней блистает красотой:

Она в уродстве не находит зла,

И, дорожа не телом, но душой,

Она любовь и истину спасла.

В ее глазах недужен только тот,

14 Кто о своих недугах вечно лжет.

перевод А. Шараповой

На изображение смежившего глаза голубя.

Ne mi vuol vivo e ne mi trahe d"impaccio

Вот голубь. Чужд свободе, чужд неволе,

Вершит он свой полет, глаза смежив,

Ища спасенье в высоте, доколе

4 Паденьем не закончится порыв.

Мой разум - тот же голубь. Сладкой боли

Небесное блаженство ощутив,

Он сброшен с высоты. Не оттого ли

8 Он сам не знает, мертв оп или жив?

И все же на крылах воображенья

Он к образу, незрелому как плод,

Летит, слепой, пока изнеможенье

И раны не прервут его полет.

Ты счастлив, голубь, к рабству непричастен,

14 И я не раб ее, но я несчастен.

перевод В. Швыряева

Эдвард Дайер

Когда огонь, дотоле неизвестный,

Принес на землю с неба Прометей,

Сатир поцеловал цветок прелестный,

4 Манящий мнимой кротостью своей.

Почувствовав укус внезапной боли,

Истошным визгом оглашая дол,

Спасенья он искал в реке и в поле;

8 Со временем недуг его прошел.